Идет человек, растворяясь почти,
идет по накрытому снегом пути,
до самого, самого края,
уже превращается в свет фонарей,
и белую землю, и ветер над ней,
и грохот ночного трамвая.

А в окнах гирлянды, и сотни домов
глядят, как сей год удивительно нов,
блестящий, как свежая краска.
И новым, и странным становится все,
идет человек, свою нежность несет,
как чудо, как долгую сказку.

Когда нас не станет, мы станем коты,
и звезды, и травы среди высоты –
горячие горные травы.
Идет человек, это я или ты,
и снег проступает среди темноты,
летящий, мерцающий вправо.

Так хочется тепла, когда февраль.
Так хочется домой, но нету дома,
А есть огни и небо, дождь и сталь
Машин, и пятна лиц полузнакомых.
А мы хотели – говорить, держась
За руки, но ни слова, ни ладони,
Который день дожди, мы тонем, тонем,
И был ли шанс?
Коснешься стула – вспоминает стул,
Глядишь в кровать – она и больше помнит.
Мы так хотели стать живыми тут,
Во полумраке необжитых комнат.
Разбилась чашка и течет вода,
Осколки на пол падают без звука.
Я изучила точную науку
Прощаться каждый раз и навсегда.
Так хочется тепла, когда к весне.
Давай мы станем семена пшеницы.
Укроемся в земле, на глубине,
И будем спать,
И видеть сны.
И сниться.

С ДНЕМ КОТИКОВ!

У кота большая голова
И из щек его торчат усы.
В жизни не бывает волшебства,
Но бывают славные часы.

Отмеряй минуты. Красота
Есть в моменте, а потом умрет.
Я сижу и трогаю кота,
Он дает мне почесать живот.

Если обступила темнота,
Если кажется, что смерть близка,
Делай просто: покорми кота,
Вынеси какашки из лотка.

Так устроен, в общем, белый свет.
Кот дает тепло, глядит в окно.
Кот живет пятнадцать, в среднем, лет.
Ладно, двадцать. Больше не дано.

Я не знаю, что там впереди,
Доживу ль до старости, но кот
Лапами мне топчет по груди,
Словно так он молоко найдет.

Словно мы бессмысленно малы,
Словно неразумны и в любви
Ни хулы не знаем, ни хвалы,
Господи, прости, благослови.

(несерьезный сонет)
Мы думали, придет весна, и будет
Полегче, но отнюдь и нихера.
Какое, нахер, торжество добра.
Какие, нахер, любящие люди.
Мы порожденья белоглазой чуди,
Пьем спирт, едим супец из топора,
Надеемся на март, а там жара
И будет хлеб и раки, блядь, на блюде.
А хер там, не изменится ништо.
Так и ходи, унылый хрен в пальто
И жди, когда придет коронавирус,
И с ним пиздец на розовом коне
Проскачет разудало по стране.
Но я-то лично и пораньше двинусь.

Восьмое марта, заводи свою пластинку, играй свой ритм,
Снежинки тают, о, к черту тают.
Моя подруга просвещённая говорит,
Что тортики и розы меня угнетают.

А меня не угнетают розы!
Я поклонница Клары и Розы!

Я суфражистка, к черту, я стреляла из автомата,
Я переезжала из города в город в одно жало.
Меня-то хрен обидишь, я в ответ-то запросто матом,
И ваши селф-спейс я в гробу видала.

И меня не угнетают розы.
Я поклонница Клары и Розы.

И я посылаю всех, кто жить меня учит,
И никакой безопасности не существует.
Потому что жизнь - это жизнь, но с розами круче,
Главное - жить не впустую.

Зажигай, Клара, давай, Роза.
Это наш танец на грани смерти и грёзы

Я опять на Донбассе...


Если же говорить о судьбе поколения,
То исключительно матом.
В две тыщи десятом
Наебенились пивом на ступеньках театра.
В четырнадцатом стал солдатом.
Надо же, такой распиздяй, и в кадрах.
В две тыщи двадцатом
Звонит и смеется, собираю, мол, на протез,
Был героем, в самое пекло лез,
От повышений отказывался гордо.
Что-то взорвал, почти успешно удрал,
Потом командиру повесили орден,
А ему, конечно же, нихера.

Скоро будет стыдно, если ты никого не убил.
Дворник Фарид улыбается, двор метёт,
Дядя Фарид воевал за наших, но больше его не ебет,
А то бы Фарид уже полковником был.

А я-то что, я рыжая бессмысленная херня,
С никоном и блокнотом, без пулемета. Сдохну.
И поскольку эпоха свершений, то вычеркните меня,
не моя эпоха, и похуй.

Я зато фиксирую, как ворочается страна,
И придавленных - записываю имена.

На любимом мною ресурсе "Православие и мир" вышло большое интервью со мной - о войне, любви и поэзии.

https://www.pravmir.ru/ya-ne-vernulas-s-vojny-poet-anna-dolgareva-o-donbasse-lyubvi-i-horoshih-stihah/?fbclid=IwAR2zuYg4_iH-IhJMawWsxiocJIBs6iKnzYZxuQ_dubT4W-jx_Nv6c9-7Rmw

Время закупать крупы, спички и соль,
Набирать номера тех, кому не звонил годами.
«Мойте руки и нос», - это я отправила маме,
Но границы уже закрыты, так что изволь
Беспокоиться молча, без паники. Паника – это враг.
Такая настала весна, что хоть падай, хоть стой.
Думали ли, что доживем до такой?
Думали, ясен хрен. Знали, что будет так.

Это все хранилось в генах бабушки из Ленинграда,
Дедушки, пережившего послевоенный голод.
На каждом застолье ломился стол, чтоб не было голо,
Словно в последний раз собрались и рады.

В школах учили собирать автоматы, оказывать первую помощь.
Олег сказал, что выживут молодые и сильные.
Над прочими вырастут мать-и-мачеха, пролески синие.
Носи свою маску. Мой руки. Ешь витаминный овощ.

Через месяц начнут цвести абрикосы, чуть позже – вишни,
От дикого винограда станут дома лохматы.
И помни: умение выстрелить из автомата
Никогда не бывает лишним.

Когда разъединили города,
Я вспомнила, как говорила: да,
Меня не надо провожать на поезд.
И петроградский ветер был напорист,
И от него дрожали провода.

И, показав проводнику билет,
Легла на полку. Выключили свет.
Все было полупьяным, нереальным,
Любовь моя в толчках артериальных
Хранила от болезней и от бед.

Когда пришло дыхание чумы,
Мне стало страшно от того, что мы
Недели не могли прожить без ссоры,
Не целовались вместо разговора,
Не падали в постель, глухонемы.

А больше страха не было и нет.
Уж нам ли, русским, не привыкнуть к краху
Систем, законов, правил, Росгосстраха.
Увидимся, когда настанет свет.

Солнечные лучи пахнут летом, мятой,
Неизбывным, непреходящим детством.
Я люблю тебя, словно прострелена из автомата,
И от этого никуда не деться.

Словно стискиваю в ладонях горячие травы,
И сок на руках моих пахнет остро.
Я люблю тебя, словно имею на это право.
Словно есть только мы и необитаемый остров.

Я люблю тебя, и от этого стала легкой и полузрячей.
Дай мне руку, чтоб не унес меня ветер,
Он крепчает, он завывает, сухой, горячий,
Он уносит туда, где все потерянные на свете.

Друзья, пока не кончится карантин - я каждый вечер, в 20:00 буду вести прямые поэтические стримы в своем паблике вконтакте: https://vk.com/lemert Да, я реально каждый вечер сижу там и по часу читаю стихи, общаясь с читателями. Если это сделает ваш карантин интереснее и веселее - приходите в любой день в восемь часов. Да хоть в каждый!

Вот как выглядят такие стримы (запись позавчерашнего): https://youtu.be/d3lqprHrjpU

Записала стихотворение

Как много времени, - мы думали, когда
оно текло, как виски из стакана,
и вытекло. И разделили страны,
районы, области и города.

А ведь могли бы, за руки держась,
Не расставаться никогда на свете,
но верили бесхитростно, как дети,
не знающие смерти: этот джаз

не кончится, у жизни нет конца.
Неспешно шли, на набережной птицы
взлетали – и куда тут торопиться.
Еще успеет голубь из птенца

Стать взрослым, и, допустим, через год
мы будем сыпать крошки на ступени,
мы будем вечно счастливы, как пенье
на клиросе на Пасху не пройдет.

Но наступила темнота – а мы
друг друга взять за руки не успели,
поодиночке в обездоленном апреле
наощупь движемся, поем среди чумы.

Но голубь вырастет. Послушай, да постой:
большой такой, доверчивый и сизый,
он прилетит на краешек карниза
той комнаты, где будем мы с тобой.

И мы, что времени постигнуть не могли,
пойдем, когда откроются границы,
куда глядят глаза, где шевелится
трава под ветром до краев земли.

Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы.

Только вот это мы носим в себе, Юра,
смотри, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.

Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.

И еще, когда будешь падать –
не бойся падать

Я хожу, как привидение длинношеее,
Нежеланный гость любому хозяину.
Ты пошли мне, Господи, утешение -
Птицу с аквамариновыми глазами.

Чтобы она среди хлябей весны московской
Села на ветку и чудное что-то запела,
Не на птичьем, не на русском, ни на каковском,
Просто чтобы песня лилась белая,

Словно свет фаворский, для смертника искупление,
И становилось, как будто всех нас простили,
И полюбили, и любовь неподвластна тлену, и
В каждом из нас только свет, никакой гнили.

Глупая я выросла у Тебя, Господи, все мне мается да мутится,
Все на пути у меня болота темные, отравленные колодца.
Но я хожу, запрокинув голову, ищу эту птицу,
Сердце мое большое, тяжёлое бьётся.

Бабушка, говорит, мой самолетик летит прямо за облака.
Бабушка, не расстраивайся, я построю новый.
И мои солдатики пойдут за командиром полка
И устроят мир во всем мире, даю тебе слово.

Солдатики двигаются по кухне, захватывают табурет.
Бабушка улыбается: «Дай пройду, налью тебе суп».
Пехотинец падает, его кладут на лафет,
Везут в коробку под пение труб.

Бабушка, я вырос, смотри, я лечу, лечу,
Бабушка, ты не смотришь, раскрывается парашют.
Бабушка пишет письма, ходит к врачу.
Просит: «Когда летаешь – поберегись, прошу».

Я учу студентов, бабушка, но меня преследуют сны,
И я собираю солдатиков, самолеты и корабли.
Однажды в разгар какой-нибудь страшной войны
Мы с ними пойдем в атаку, как дома на кухне шли.

Бабушка, ты не смотришь, не слышишь, падает на пол кувшин.
Я вырос и стал почти взрослый, пускай же и будет так.
Бабушка, у меня непременно появится сын.
Я его научу летать.

Ворона на ветке говорит «кар».
Моя френдесса не хочет qr-
Код, ибо это чертова метка.
Я выпиваю, но редко.

Во всем виноват Путин и большевики.
В Нью-Йорк надо ввести наши полки.
Собянин – герой России. Собянин – мудак.
Я перехожу на коньяк.

Зулейха открыла глаза. Зулейха идет в твой дом.
Пандемия. Власти скрывают. Мы все умрем.
Церкви закрыли дьявол, Госдеп и Путин.
Выбираем версии, вертим-крутим.

Я сегодня вышла на улицу. Там весна.
Я до магазина прокралась одна.
Я купила восемь бутылок вина.
Никакая пандемия мне не страшна.

А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется, и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.

И плачет, сильно-пресильно плачет.

Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?

Я не знаю, за что меня можно любить
и можно ли любить вообще.
Но лишенный сомнений, тревог и обид
колокольный звон над Москвой летит,
словно камень, раскрученный на праще.

И взрезает землю снизу стрела
ландыша, который будет цвести,
несмотря на нашу суету и дела,
и на то, что тень на Москву легла,
и я говорю: прости.

Извини, что не верила, говорю,
а Ты-то меня все равно любил.
Колокольный звон уходит в зарю,
птица галка скачет по пустырю,
солнце выплевывает крокодил.

Этот звон летит по пустой Москве,
зараженным кварталам ее,
в каждый двор заходит, в каждую дверь,
по квартирам, палатам, - и в голове
Утешальную песню поёт.