Нельзя привязываться к военным, только
Он говорил: соблюдаем дистанцию,
Восемь - десять метров: разлет осколков,
Если в меня прилетит - чтобы другим не остаться
В этой земле. Глаза его были как вишни.
Я думала, что его прикроет Всевышний,
Но он тогда никого не прикрыл.
А Саша так говорил:
Если что - пакет ИПП у меня в кармане.
Вот тут, запомните.
Я встретила в первый раз его в темной комнате,
Он был не рад мне заранее.
А потом носился, как курица над птенцами,
С нами, бессмысленными молодцами,
Я запомнила: здесь пакет ИПП.
Саша,
Зачем тебе память наша?
Только что ещё есть у меня,
Боже, боже, что ещё есть у меня.
Я запомню тебя: этот мартовский день, незнакомая высота,
Поднимаемся в гору, и ты впереди,
И идти-то недалеко, ну метров до ста,
А столько тоски, столько любви в груди.
Он говорил: соблюдаем дистанцию,
Восемь - десять метров: разлет осколков,
Если в меня прилетит - чтобы другим не остаться
В этой земле. Глаза его были как вишни.
Я думала, что его прикроет Всевышний,
Но он тогда никого не прикрыл.
А Саша так говорил:
Если что - пакет ИПП у меня в кармане.
Вот тут, запомните.
Я встретила в первый раз его в темной комнате,
Он был не рад мне заранее.
А потом носился, как курица над птенцами,
С нами, бессмысленными молодцами,
Я запомнила: здесь пакет ИПП.
Саша,
Зачем тебе память наша?
Только что ещё есть у меня,
Боже, боже, что ещё есть у меня.
Я запомню тебя: этот мартовский день, незнакомая высота,
Поднимаемся в гору, и ты впереди,
И идти-то недалеко, ну метров до ста,
А столько тоски, столько любви в груди.
Говорила медсестра Оксана, когда мы курили:
- А ведь поступала же на пиар, и горя б не знала.
Вскидывалась умирающая старуха в запахе гнили,
И Оксана бежала ставить укол, подтыкать одеяло.
А она глазастая такая, смешливая, круглолицая,
А вокруг гниют и умирают, страшно, в сне не приснится,
А Оксана такая: ну чего, ну сама же выбирала больницу.
Когда рассветает, над тюльпанами во дворе запевают птицы.
О, если бы вы видели эти тюльпаны!
После суточной смены к ним выходишь, как пьяный,
Нюхаешь, чтобы убедиться, что ты на этом свете,
И они прекраснее, чем котята, щенки и дети.
А мы курили, потом привезли бомжа,
И Оксана что-то ему вколола, велела лежать,
И он глядел на чистую койку, на эту Оксану,
И, кажется, плакал, но было темно, так что врать не стану.
Когда Бог решит, что хватит нам, правда, жить,
Тут-то и выйдут вшивые эти бомжи,
Загнивающие изнутри старухи с гангреной,
Наркоманы с тощими лицами, тонкими венами.
И будет их войско от края до края, войско полуживое,
И тут-то Бог, конечно, вспомнит:
Оксана.
Оксаны.
Развернется, махнет рукою:
Живите, мол, дальше, никого я трогать не стану.
- А ведь поступала же на пиар, и горя б не знала.
Вскидывалась умирающая старуха в запахе гнили,
И Оксана бежала ставить укол, подтыкать одеяло.
А она глазастая такая, смешливая, круглолицая,
А вокруг гниют и умирают, страшно, в сне не приснится,
А Оксана такая: ну чего, ну сама же выбирала больницу.
Когда рассветает, над тюльпанами во дворе запевают птицы.
О, если бы вы видели эти тюльпаны!
После суточной смены к ним выходишь, как пьяный,
Нюхаешь, чтобы убедиться, что ты на этом свете,
И они прекраснее, чем котята, щенки и дети.
А мы курили, потом привезли бомжа,
И Оксана что-то ему вколола, велела лежать,
И он глядел на чистую койку, на эту Оксану,
И, кажется, плакал, но было темно, так что врать не стану.
Когда Бог решит, что хватит нам, правда, жить,
Тут-то и выйдут вшивые эти бомжи,
Загнивающие изнутри старухи с гангреной,
Наркоманы с тощими лицами, тонкими венами.
И будет их войско от края до края, войско полуживое,
И тут-то Бог, конечно, вспомнит:
Оксана.
Оксаны.
Развернется, махнет рукою:
Живите, мол, дальше, никого я трогать не стану.
Не звоню тебе даже во сне - рассказать про сирень,
Как она проявляется светом в московском дворе,
Как на лавках под ней пьют бомжи, пока солнце и день,
А потом засыпают, приникнув к древесной коре.
Ты стал дальний и давний, немыслимый стал арт-объект,
Даже больше, чем ранее, ты представим для любви,
Но иной - да, не той, что была, "человек-человек",
А, скорее, цвет ириса и винограда извив.
Я иду по двору, где сирень уже сколько недель -
Даже думать боюсь, так я медленно нынче живу,
Так неспешно иду, так киваю бомжам, что ни день,
Так ловлю одуванчики, пыльную глажу траву.
Завела кружевные перчатки ходить в магазин,
Завела на балконе цветы - обуютить жильё.
Не звоню тебе даже во сне. Это словно на синь
Так глядеть далеко, что порежешь глаза об неё.
Как она проявляется светом в московском дворе,
Как на лавках под ней пьют бомжи, пока солнце и день,
А потом засыпают, приникнув к древесной коре.
Ты стал дальний и давний, немыслимый стал арт-объект,
Даже больше, чем ранее, ты представим для любви,
Но иной - да, не той, что была, "человек-человек",
А, скорее, цвет ириса и винограда извив.
Я иду по двору, где сирень уже сколько недель -
Даже думать боюсь, так я медленно нынче живу,
Так неспешно иду, так киваю бомжам, что ни день,
Так ловлю одуванчики, пыльную глажу траву.
Завела кружевные перчатки ходить в магазин,
Завела на балконе цветы - обуютить жильё.
Не звоню тебе даже во сне. Это словно на синь
Так глядеть далеко, что порежешь глаза об неё.
И когда закат прогорает, как сырые поленья, -
Теряешь обоснование, но обретаешь место
Медленно совершая поступательное движенье
Между магазином «Пятерочка» и подъездом
Ближе к августу. Московский воздух сухой и жесткий.
Клены вытянули длинные тени веток.
На скамеечках у пруда смеются подростки,
Короткие юбки, тонкие руки, и лето, лето.
И даже любовь, укатавшая тебя аки сивку,
Остается где-то рядом, но вовне, без сомненья,
И слова не толкутся, как ранее – вперебивку,
Но, напротив, любая речь отлетает тенью.
И эта любовь ничего не изменит, даже если что-то и значит,
И так благостно и спокойно понимать это.
А что ты думал, райский сад выглядит как-то иначе?
Лето, лето.
Теряешь обоснование, но обретаешь место
Медленно совершая поступательное движенье
Между магазином «Пятерочка» и подъездом
Ближе к августу. Московский воздух сухой и жесткий.
Клены вытянули длинные тени веток.
На скамеечках у пруда смеются подростки,
Короткие юбки, тонкие руки, и лето, лето.
И даже любовь, укатавшая тебя аки сивку,
Остается где-то рядом, но вовне, без сомненья,
И слова не толкутся, как ранее – вперебивку,
Но, напротив, любая речь отлетает тенью.
И эта любовь ничего не изменит, даже если что-то и значит,
И так благостно и спокойно понимать это.
А что ты думал, райский сад выглядит как-то иначе?
Лето, лето.
И было три недели до конца
Сырого августа – но лета окончанье
Так холодило явственной печалью
И, кажется, загар сползал с лица.
Я шла к тебе полгода, пока день
Шел в рост, а после, в середине лета
Я села и сидела. Тени веток,
Шуршащая трава, сосновый пень.
Бездумное движение к нулю:
Я бережно, как семена, растила
Слова «прости» и «я тебя простила»,
Слова «я больше не люблю».
Здесь ритма сбой.
Дыханье, речи сбой.
Я больше не люблю. Я не с тобой.
И я сидела, я врастала в лес,
И лес врастал в меня и пах, как солнце,
Черника по бидончику – на донце –
Стучала, проявляя вкус и вес.
Я стала дерево, и травы, и грибы,
И я забыла, как оно в начале
С тобой мне было горячо, печально,
Влюблённо было быть.
Сырого августа – но лета окончанье
Так холодило явственной печалью
И, кажется, загар сползал с лица.
Я шла к тебе полгода, пока день
Шел в рост, а после, в середине лета
Я села и сидела. Тени веток,
Шуршащая трава, сосновый пень.
Бездумное движение к нулю:
Я бережно, как семена, растила
Слова «прости» и «я тебя простила»,
Слова «я больше не люблю».
Здесь ритма сбой.
Дыханье, речи сбой.
Я больше не люблю. Я не с тобой.
И я сидела, я врастала в лес,
И лес врастал в меня и пах, как солнце,
Черника по бидончику – на донце –
Стучала, проявляя вкус и вес.
Я стала дерево, и травы, и грибы,
И я забыла, как оно в начале
С тобой мне было горячо, печально,
Влюблённо было быть.
И мы идём, едва начавшись, по Москве,
И зимний ветер свищет в голове,
Идёт трамвайчик, ярко-красный он,
И - воскресенье: колокольный звон.
Но это кончится (прости меня, прости, -
Мы были живы, вечные почти).
Блестели вдоль трамвайные пути.
Мы говорили о пустом (прости).
А мы же были, были, были мы!
Мы шли, за руки взявшись, средь зимы,
И думали, что вечно - как сейчас,
И смерть и ссоры не коснутся нас.
Но это кончится
(куда мне уходить?
Мне некуда и вовсе уходить,
Гляжу вокруг - нет места уходить,
Скажи, скажи, ну как мне уходить?).
И почему-то вспомнилось: котенок,
Подобрала в подъезде, меж пеленок
Закутала, поила молоком.
Котенок сдох. Но я же не о том.
И зимний ветер свищет в голове,
Идёт трамвайчик, ярко-красный он,
И - воскресенье: колокольный звон.
Но это кончится (прости меня, прости, -
Мы были живы, вечные почти).
Блестели вдоль трамвайные пути.
Мы говорили о пустом (прости).
А мы же были, были, были мы!
Мы шли, за руки взявшись, средь зимы,
И думали, что вечно - как сейчас,
И смерть и ссоры не коснутся нас.
Но это кончится
(куда мне уходить?
Мне некуда и вовсе уходить,
Гляжу вокруг - нет места уходить,
Скажи, скажи, ну как мне уходить?).
И почему-то вспомнилось: котенок,
Подобрала в подъезде, меж пеленок
Закутала, поила молоком.
Котенок сдох. Но я же не о том.
Приходила к тёмной воде.
Была от усталости чёрной.
Еле говорила языком запеченным:
"Перед матерью была виновата,
Перед бабушкой была виновата,
Перед мужиком теперь виновата".
Темная вода мягкой была, как вата.
Осень жёлтые берёзы да осины листала.
Маленькая девочка проступала из глаз усталых,
Распрямлялся позвоночник сутулый.
Маленькая девочка шла по воде, не тонула.
Маленькая девочка стала сильнее железа,
С длинными косами, с улыбкой - лезвием,
Со страшною невиданною свободой,
Сильнее любви и сильнее рода.
Не вини меня, свет мой, я сижу над тёмной водою,
Песенки пою, слушаю козодоя,
Никого не помню, ни о чем не жалею.
Нет никого на свете меня сильнее.
Была от усталости чёрной.
Еле говорила языком запеченным:
"Перед матерью была виновата,
Перед бабушкой была виновата,
Перед мужиком теперь виновата".
Темная вода мягкой была, как вата.
Осень жёлтые берёзы да осины листала.
Маленькая девочка проступала из глаз усталых,
Распрямлялся позвоночник сутулый.
Маленькая девочка шла по воде, не тонула.
Маленькая девочка стала сильнее железа,
С длинными косами, с улыбкой - лезвием,
Со страшною невиданною свободой,
Сильнее любви и сильнее рода.
Не вини меня, свет мой, я сижу над тёмной водою,
Песенки пою, слушаю козодоя,
Никого не помню, ни о чем не жалею.
Нет никого на свете меня сильнее.
Снилось: глажу тебя я по русой твоей голове -
А на ней кожа треснет то здесь, то там под рукой,
А из ранок цветы проступают, растут, как в траве,
Вереск розовый да цикорий глядит голубой.
То ли дерево ты, то ли вовсе земля, не пойму,
Но цветы прорастают, цветут, выходя из тебя.
Не ходи за порог. Не засматривайся во тьму.
Скоро осень проступит грибным дождём сентября.
Мы с тобой непонятные звери. А может, и нет
В белом свете таких и вовсе зверей, как мы.
Я запомнила: мы ходили к заливу, и цвет
У воды был глубоким, как память зимы.
Но мне снилось: цветы на русой твоей башке,
В ранках, в капельках крови, блестящих, словно слюда.
И когда ты радостным летом идёшь налегке,
То ты пахнешь малиной. Так странно! Малиной. Да.
А на ней кожа треснет то здесь, то там под рукой,
А из ранок цветы проступают, растут, как в траве,
Вереск розовый да цикорий глядит голубой.
То ли дерево ты, то ли вовсе земля, не пойму,
Но цветы прорастают, цветут, выходя из тебя.
Не ходи за порог. Не засматривайся во тьму.
Скоро осень проступит грибным дождём сентября.
Мы с тобой непонятные звери. А может, и нет
В белом свете таких и вовсе зверей, как мы.
Я запомнила: мы ходили к заливу, и цвет
У воды был глубоким, как память зимы.
Но мне снилось: цветы на русой твоей башке,
В ранках, в капельках крови, блестящих, словно слюда.
И когда ты радостным летом идёшь налегке,
То ты пахнешь малиной. Так странно! Малиной. Да.
вот так и бредет, потерянная
через воздух в туманных пупырышках, воздух зябкий.
в лаковых туфельках, в черной шляпке,
походкою неуверенной.
старая женщина, красивая старая женщина
в платье с диковинными узорами.
воздух освещен светофорами,
на асфальте трещины –
в детстве на них нельзя было наступать, иначе в пропасть провалишься,
перешагивать нужно было, перепрыгивать – вот так,
и она переносит ногу,
пропасть и так ее ждет, говорит: тик-так,
но не сегодня,
не сегодня, Валенька.
рецепт самого лучшего в мире салата:
помидор режется на четвертинки, потом на восьмушки
(чай дожидается в металлической кружке),
огурец – кольцами, крупновато.
есть – когда спадает жара,
за деревянным столом посреди двора,
рядом мама, папа и брат,
и все еще даже не началось,
и трутся спиной медведи о земную ось.
скажите, голубчик, какой это город
и год
спасибо,
будете идти – не наступайте на трещины, осторожно,
иначе свалитесь в пропасть,
там небо невозможно синее,
там смех наполняет щекоткой подкожной,
там мы все, конечно, когда-нибудь будем,
но, вероятно, у вас еще есть дела,
и у меня еще есть дела,
дома ждет трехцветная кошка, представьте себе, - на асфальте нашла.
через воздух в туманных пупырышках, воздух зябкий.
в лаковых туфельках, в черной шляпке,
походкою неуверенной.
старая женщина, красивая старая женщина
в платье с диковинными узорами.
воздух освещен светофорами,
на асфальте трещины –
в детстве на них нельзя было наступать, иначе в пропасть провалишься,
перешагивать нужно было, перепрыгивать – вот так,
и она переносит ногу,
пропасть и так ее ждет, говорит: тик-так,
но не сегодня,
не сегодня, Валенька.
рецепт самого лучшего в мире салата:
помидор режется на четвертинки, потом на восьмушки
(чай дожидается в металлической кружке),
огурец – кольцами, крупновато.
есть – когда спадает жара,
за деревянным столом посреди двора,
рядом мама, папа и брат,
и все еще даже не началось,
и трутся спиной медведи о земную ось.
скажите, голубчик, какой это город
и год
спасибо,
будете идти – не наступайте на трещины, осторожно,
иначе свалитесь в пропасть,
там небо невозможно синее,
там смех наполняет щекоткой подкожной,
там мы все, конечно, когда-нибудь будем,
но, вероятно, у вас еще есть дела,
и у меня еще есть дела,
дома ждет трехцветная кошка, представьте себе, - на асфальте нашла.
в русском поле растет поебень-трава
поебень-трава
постели мне постель, спой мне песню про ямщика,
уложи меня спать-забывать,
грудь в крестах, в кустах голова,
мертвой воды налей в граненый стакан.
в русском поле растет поебень-трава,
выше пояса плещется поебень-трава.
ничего не страшно отныне мне,
на губах моих ржа, я дую в дуду,
по земле раскисшей иду-пойду,
много белых грибов уродило в этом году
говорила бабка – это к войне.
в русском поле растет поебень-трава,
хорони меня в поебень-траве,
мертвая вода течет в головах,
черноземом становится человек.
забывай меня, забывай меня, забывай.
в русском поле растет поебень-трава.
поебень-трава
постели мне постель, спой мне песню про ямщика,
уложи меня спать-забывать,
грудь в крестах, в кустах голова,
мертвой воды налей в граненый стакан.
в русском поле растет поебень-трава,
выше пояса плещется поебень-трава.
ничего не страшно отныне мне,
на губах моих ржа, я дую в дуду,
по земле раскисшей иду-пойду,
много белых грибов уродило в этом году
говорила бабка – это к войне.
в русском поле растет поебень-трава,
хорони меня в поебень-траве,
мертвая вода течет в головах,
черноземом становится человек.
забывай меня, забывай меня, забывай.
в русском поле растет поебень-трава.
У берега жёлтая лодка
Качется. Тина под нею.
Хочется то ли водки,
То ли петлю на шею.
Дорога дождями раскисла.
Чёрный узор веток.
И нет никакого смысла,
И слава Богу за это.
В сумраке этом осеннем,
Неизъяснимо синем,
Как Вам, Сергей Есенин,
Болтаться по-над Россией?
Высунув язык чёрный,
Ртом навсегда оскалясь,
Висит, дождями моченый,
Сбежавший от старости.
Хреново, Сергей Есенин,
После Вас быть русским поэтом.
Заранее смертной сенью
Благословите это.
Впрочем, какое после -
Немертв, не забыт, неслышим.
Глаза его вперены в осень,
Руки стучат по крышам.
Качется. Тина под нею.
Хочется то ли водки,
То ли петлю на шею.
Дорога дождями раскисла.
Чёрный узор веток.
И нет никакого смысла,
И слава Богу за это.
В сумраке этом осеннем,
Неизъяснимо синем,
Как Вам, Сергей Есенин,
Болтаться по-над Россией?
Высунув язык чёрный,
Ртом навсегда оскалясь,
Висит, дождями моченый,
Сбежавший от старости.
Хреново, Сергей Есенин,
После Вас быть русским поэтом.
Заранее смертной сенью
Благословите это.
Впрочем, какое после -
Немертв, не забыт, неслышим.
Глаза его вперены в осень,
Руки стучат по крышам.
Я люблю красивые десерты.
Там какое-нибудь безе в форме сердца,
Миндальный эклер.
И еще, например,
Я каждый раз заглядываюсь у кассы
На шоколадные монеты.
Знаете, такие, как из блестящей пластмассы.
Наверно, за блеск за этот
К ним и тянутся дети.
Ну и я, сорока, люблю все блестенькое на свете.
(я ведь не одна такая?)
Но почему-то не покупаю.
Каждый раз почему-то не покупаю.
Сейчас они стоят по десять рублей.
В моем детстве стоили тоже что-то смешное,
И когда я видела такую монетку, то непременно тянулась к ней.
Не ныла (я и сейчас не ною),
Но смотрела жадно, распахнутыми глазами.
И моей бедной, маленькой, кругленькой маме
Каждый раз хотелось купить сраную эту монету.
А денег нету.
Каждый раз я смотрю на жёлтые эти блестяшки,
Почти неизменными прикатившиеся из девяностых,
И мне неизъяснимо светло и тяжко,
Никаких вьетнамских флешбеков, просто
Страшно жалко мою постаревшую маму
С её аккуратненькими руками,
Ежиком седых волос.
Как ей тогда пришлось.
Как ей тогда пришлось.
Маленькая моя мама, добрая и смешная.
В общем, я любуюсь на эти монеты -
И неизменно не покупаю.
Там какое-нибудь безе в форме сердца,
Миндальный эклер.
И еще, например,
Я каждый раз заглядываюсь у кассы
На шоколадные монеты.
Знаете, такие, как из блестящей пластмассы.
Наверно, за блеск за этот
К ним и тянутся дети.
Ну и я, сорока, люблю все блестенькое на свете.
(я ведь не одна такая?)
Но почему-то не покупаю.
Каждый раз почему-то не покупаю.
Сейчас они стоят по десять рублей.
В моем детстве стоили тоже что-то смешное,
И когда я видела такую монетку, то непременно тянулась к ней.
Не ныла (я и сейчас не ною),
Но смотрела жадно, распахнутыми глазами.
И моей бедной, маленькой, кругленькой маме
Каждый раз хотелось купить сраную эту монету.
А денег нету.
Каждый раз я смотрю на жёлтые эти блестяшки,
Почти неизменными прикатившиеся из девяностых,
И мне неизъяснимо светло и тяжко,
Никаких вьетнамских флешбеков, просто
Страшно жалко мою постаревшую маму
С её аккуратненькими руками,
Ежиком седых волос.
Как ей тогда пришлось.
Как ей тогда пришлось.
Маленькая моя мама, добрая и смешная.
В общем, я любуюсь на эти монеты -
И неизменно не покупаю.
Я дурак, я иду по изгибам дорог, по фрагментам миров, по колоде Таро, и открыто лицо, и кромсают меня то ветра, то дожди. Я шагаю, звеня, колокольчики вшиты под кожу мою, и из этого звона я весь состою. Не могу не звенеть, каждый шаг – это звон, и поэтому я и открыт, и смешон.
И поэтому слышно меня за версту, и поэтому гол я и слеп на свету, не гляди, не гляди, не гляди на меня, только слушай, как я танцую, звеня.
Я дитя никого, мне не помнится мать. Я дурак, я умею любить и летать, но вот строить дома – совершенно нет. Я дурак, я не знаю, сколько мне лет, миллионы ночей не расту, не расту, но зато колокольцы слышны за версту.
Я отец никого и дитя никого, я иду в черноте по тропе огневой, я иду через черный бензиновый мрак, что возьмешь-то с меня, натурально дурак. Я иду в черноте, каковая – ничто, я дружу и с безвременьем, и с чернотой, и плетеные феньки несу на руках, и звенит одинокость моя и страх. И во тьму цветная вплетается нить. И звенит тоска, и любовь звенит.
Если ты заблудился в извечной тьме – слушай звон колокольцев, иди ко мне.
И поэтому слышно меня за версту, и поэтому гол я и слеп на свету, не гляди, не гляди, не гляди на меня, только слушай, как я танцую, звеня.
Я дитя никого, мне не помнится мать. Я дурак, я умею любить и летать, но вот строить дома – совершенно нет. Я дурак, я не знаю, сколько мне лет, миллионы ночей не расту, не расту, но зато колокольцы слышны за версту.
Я отец никого и дитя никого, я иду в черноте по тропе огневой, я иду через черный бензиновый мрак, что возьмешь-то с меня, натурально дурак. Я иду в черноте, каковая – ничто, я дружу и с безвременьем, и с чернотой, и плетеные феньки несу на руках, и звенит одинокость моя и страх. И во тьму цветная вплетается нить. И звенит тоска, и любовь звенит.
Если ты заблудился в извечной тьме – слушай звон колокольцев, иди ко мне.
Я пришел к шаману, когда начиналась ночь, исходила кровью голодающая весна. Я упал на колени и попросил помочь, но ответом мне была тишина.
Я сказал: «Подари мне счастье. Я человек. Человек не может без солнца, счастья, тепла». Но молчал шаман, и падал последний снег. Пахло рыбой, тихой весна была.
Я сказал: «У меня был брат, теперь я один. Возврати мне брата, я буду хотя бы цел». Но молчал шаман, над костром поднимался дым, ничего не менялось в его лице.
Я сказал: «Подари мне хотя бы легкую смерть, я устал и стар, я покоя хочу вдохнуть». И над белыми над горами кружился смерч, и шаман показал мне путь.
И, подобно морщине, на землю ложился овраг, и холодный ветер мне запечатал уста. И пришел ко мне человек, и сказал мне так: «Подари мне счастье, поскольку я очень устал».
Я сказал: «Подари мне счастье. Я человек. Человек не может без солнца, счастья, тепла». Но молчал шаман, и падал последний снег. Пахло рыбой, тихой весна была.
Я сказал: «У меня был брат, теперь я один. Возврати мне брата, я буду хотя бы цел». Но молчал шаман, над костром поднимался дым, ничего не менялось в его лице.
Я сказал: «Подари мне хотя бы легкую смерть, я устал и стар, я покоя хочу вдохнуть». И над белыми над горами кружился смерч, и шаман показал мне путь.
И, подобно морщине, на землю ложился овраг, и холодный ветер мне запечатал уста. И пришел ко мне человек, и сказал мне так: «Подари мне счастье, поскольку я очень устал».
Листья, листья лежат у меня на окне, стучатся в мое окно. Идет Саунь по земле, на земле темно. Всадники скачут по небу, храпят кони. Ешь горячее мясо, красное пей вино, не смотри в заоконье.
Ноябрь, ноябрь, сжаты колосья, пусты поля, раскисла глинистая земля, следы в ней застынут, скуются первым морозцем. Кто отпустил своих мертвых, что тому остается?
Черная земля, алые брызги рябины, никого не вспомню, кого любила, всадники скачут, звенят бубенцы Охоты, звенят, звенят, и зовут кого-то – может, меня.
Саунь – это крик дикой ночной птицы, хищного зверя. Закрывай окна, вешай рябину на двери. Листья бьются в окно, сквозняк от него холодит. Не оставайся один.
Не оставайся один. Лучше до Рождества.
Всадники скачут. Я различаю слова, я тоже стала северным ветром, горем-злосчастьем, обреченной не прощать, но навеки прощаться, листья стучат в окно, пуста моя голова. Горчит рябина, замерзают артерии рек.
Холодно в ноябре.
Ноябрь, ноябрь, сжаты колосья, пусты поля, раскисла глинистая земля, следы в ней застынут, скуются первым морозцем. Кто отпустил своих мертвых, что тому остается?
Черная земля, алые брызги рябины, никого не вспомню, кого любила, всадники скачут, звенят бубенцы Охоты, звенят, звенят, и зовут кого-то – может, меня.
Саунь – это крик дикой ночной птицы, хищного зверя. Закрывай окна, вешай рябину на двери. Листья бьются в окно, сквозняк от него холодит. Не оставайся один.
Не оставайся один. Лучше до Рождества.
Всадники скачут. Я различаю слова, я тоже стала северным ветром, горем-злосчастьем, обреченной не прощать, но навеки прощаться, листья стучат в окно, пуста моя голова. Горчит рябина, замерзают артерии рек.
Холодно в ноябре.
Снилось, что после смерти Ленина
Генсеком стал Лев Давидович Троцкий.
СССР стал самой популярной страной для экскурсий
(и я не только про криотерапию на Колыме).
Интерервью с Лаврентием Берией,
Самым красивым безопасником,
Перепечатывали все американские СМИ.
Тинейджеры носили его портрет на футболках.
Великой Депрессии не случилось:
Выручил Советский союз.
Про это писали в Вашингтон пост и Дэйли мэйл.
Рамон Меркандер охотился исключительно на нацистов.
Не с ледорубом, а с "Новичком"
(его изобрели раньше
И намного более эффективным).
До сих пор портрет Троцкого печатают везде:
Например, на сети русско-американских ресторанов KFC -
Лицо человека, спасшего Запад от голода.
Проснувшись, я вышла курить на балкон.
Процарапала запястье ногтями, царапины покраснели.
Это был неправильный сон.
Наш путь - это путь смерти.
Может быть, мы неправильные.
Может, уроды.
Может, нам не место вообще в современном мире.
Но мы идём путем смерти,
Мы не боимся всматриваться ей в глаза.
Это она в итоге боится нас,
Потому что больше никто не набирается смелости
Идти путем смерти.
Генсеком стал Лев Давидович Троцкий.
СССР стал самой популярной страной для экскурсий
(и я не только про криотерапию на Колыме).
Интерервью с Лаврентием Берией,
Самым красивым безопасником,
Перепечатывали все американские СМИ.
Тинейджеры носили его портрет на футболках.
Великой Депрессии не случилось:
Выручил Советский союз.
Про это писали в Вашингтон пост и Дэйли мэйл.
Рамон Меркандер охотился исключительно на нацистов.
Не с ледорубом, а с "Новичком"
(его изобрели раньше
И намного более эффективным).
До сих пор портрет Троцкого печатают везде:
Например, на сети русско-американских ресторанов KFC -
Лицо человека, спасшего Запад от голода.
Проснувшись, я вышла курить на балкон.
Процарапала запястье ногтями, царапины покраснели.
Это был неправильный сон.
Наш путь - это путь смерти.
Может быть, мы неправильные.
Может, уроды.
Может, нам не место вообще в современном мире.
Но мы идём путем смерти,
Мы не боимся всматриваться ей в глаза.
Это она в итоге боится нас,
Потому что больше никто не набирается смелости
Идти путем смерти.
Генерал Василий Филиппович Маргелов,
Командующий ВДВ,
Уверен в успехе проекта,
Называемой "боевая машина десанта".
Это многотонный железный гроб на колёсиках,
С живыми розовыми человеками внутри,
Который предполагается выбрасывать с самолёта,
С высоты сотен и тысяч метров.
Бред.
Даже подумать страшно.
Генерал Василий Филиппович Маргелов,
Командующий ВДВ,
Выбирает для испытаний младшего сына Сашу.
И, пока самолёт с Александром Маргеловым набирает высоту,
Василий Филиппович курит
Беломорину за беломориной,
Смотрит в небо.
Позже журналисты напишут,
Что он приберег для себя пистолет с одним патроном.
Это неправда.
Чем выше, тем холоднее.
Боевая машина десанта,
Содержащая Маргелова Александра,
Промерзает до кишок.
Александру холодно тоже.
Скоро заброска.
Когда холодно, не растают твои крылья.
Не растают твои крылья,
Скрепленные воском.
Тысячелетия
Мы жили со знанием, что Икар упал.
Поднявшись выше человеческого закона.
Беломорину за беломориной курит Дедал
Посреди Тульского полигона.
Как нам жить в мире, где Икар выжил?
Как нам жить в мире, где Икар долетел?
Нет ещё этого мира, никто его не рисовал.
Командующий ВДВ,
Уверен в успехе проекта,
Называемой "боевая машина десанта".
Это многотонный железный гроб на колёсиках,
С живыми розовыми человеками внутри,
Который предполагается выбрасывать с самолёта,
С высоты сотен и тысяч метров.
Бред.
Даже подумать страшно.
Генерал Василий Филиппович Маргелов,
Командующий ВДВ,
Выбирает для испытаний младшего сына Сашу.
И, пока самолёт с Александром Маргеловым набирает высоту,
Василий Филиппович курит
Беломорину за беломориной,
Смотрит в небо.
Позже журналисты напишут,
Что он приберег для себя пистолет с одним патроном.
Это неправда.
Чем выше, тем холоднее.
Боевая машина десанта,
Содержащая Маргелова Александра,
Промерзает до кишок.
Александру холодно тоже.
Скоро заброска.
Когда холодно, не растают твои крылья.
Не растают твои крылья,
Скрепленные воском.
Тысячелетия
Мы жили со знанием, что Икар упал.
Поднявшись выше человеческого закона.
Беломорину за беломориной курит Дедал
Посреди Тульского полигона.
Как нам жить в мире, где Икар выжил?
Как нам жить в мире, где Икар долетел?
Нет ещё этого мира, никто его не рисовал.
Подающий надежды поэт Иван Полешок
К сорока годам состоит из слов.
Слов, которые он составлял в стихи.
И от слов этих толст живот Ивана и нос бордов,
И они проступают на нем, как на камне мхи.
Но в какой-то вторник двадцатого года Иван Полешок
Открывает книгу и чувствует легкий шок:
Он не видит ни одного знакомого слова.
Буквы пляшут, складываясь в незнакомые сочетания.
«Перепил вчера, - решает Иван, - оттого сегодня хреново»,
Но чем далее, тем поганее.
Входит в комнату мама, что-то ему говорит,
И Иван привычным ухом чувствует ритм,
Но опять-таки – словно она говорит не на русском.
«Что за черт», - думает Иван Полешок.
«Я поехал кукухой с утра или что?».
И глядит за окно он грустно.
И он видит с пятого своего этажа,
Как трамваи с незнакомыми надписями дребезжат
И на магазинах вывески незнакомые.
И Иван понимает: это язык небес,
Ангельский язык открылся ему под конец,
Прежде чем он выходит с балкона.
К сорока годам состоит из слов.
Слов, которые он составлял в стихи.
И от слов этих толст живот Ивана и нос бордов,
И они проступают на нем, как на камне мхи.
Но в какой-то вторник двадцатого года Иван Полешок
Открывает книгу и чувствует легкий шок:
Он не видит ни одного знакомого слова.
Буквы пляшут, складываясь в незнакомые сочетания.
«Перепил вчера, - решает Иван, - оттого сегодня хреново»,
Но чем далее, тем поганее.
Входит в комнату мама, что-то ему говорит,
И Иван привычным ухом чувствует ритм,
Но опять-таки – словно она говорит не на русском.
«Что за черт», - думает Иван Полешок.
«Я поехал кукухой с утра или что?».
И глядит за окно он грустно.
И он видит с пятого своего этажа,
Как трамваи с незнакомыми надписями дребезжат
И на магазинах вывески незнакомые.
И Иван понимает: это язык небес,
Ангельский язык открылся ему под конец,
Прежде чем он выходит с балкона.
25 ноября отмечается Международный день борьбы за ликвидацию насилия в отношении женщин. Год назад я написала про это поэму.
В конце поста - как вы можете помочь.
ДЕВОЧКИ
1. Яська – золотое яичко
Яську дед бил-бил – не разбил,
Баба била-била – не разбила,
Папка бил-бил – не разбил,
Словно Яська золотое яичко в себе хранила.
А мамка не била, мамочка гладила по голове,
Мама говорила, что будет все хорошо.
Яська была золотое яичко, спрятанное в траве:
Кто-то увидел и бьет, а кто-то мимо прошел.
А когда хоронили маму, земля о крышку гроба стучала,
Яська нисколько не плакала, а только молчала,
А потом убежала все начинать сначала.
Катится по миру Яська, золотое яичко,
Хиппушка да гитаристка, птиченька-невеличка,
Феньками звенит да поет,
И никто ее больше не бьет.
А как замуж пошла, так плясали три дня,
Кто же Яську-птичку не хочет обнять?
А говорила мама, что будет ей кто-нибудь рад!
А говорила, что такое сокровище разглядят,
И возьмут на ручки, и отстранят от дел.
И он разглядел.
Бил он Яську, бил, – не разбил.
Бил он Яську, бил, – не разбил.
Яська, золотое яичко, лежит на пороге.
“Нет у меня сил, мама, для новой дороги,
Нет у меня сил, и нечего дать ему,
Любимому моему, суженому,
Чтобы было радостно, как вначале,
Чтобы не били и не кричали,
Почему меня нужно бить, я же добрая, мама, я ласковая,
Почему я вообще такая идиотская сказка?”.
А он приходит и бьет Яську, бьет, да не разобьет.
Бьет ее, бьет, да не разобьет.
Он ее убивает, а она живая.
Приходил участковый Пал Михалыч, вздыхал. Яська чаем его поила.
Приходила соседка баб Люба, ругалась, чего, мол, живёшь с постылым.
Яська так говорила:
“Баба Люба, да какой же он мне постылый, он же мне начало, и конец, и мерило,
Вот я с ним поругалась, а вот помирилась,
Вот такую мне Боженька дал и ношу, и милость,
Чтобы я, Яська, золотое яичко, раскрылась,
И стала сокровище самое лучшее в мире”.
И уходила баб Люба в свою квартиру,
И вздыхала, и качала она головою.
А Яська дверь за ней закроет, да воет, воет.
А из золотых яичек сокровища не получаются.
А выходит только обычная яичница,
И лежит Яська, словно яичко всмятку,
Только разметались волосы золотые
По красному полу, кровавому беспорядку,
Словно скорлупка осталась, а Яськи тут нет впервые.
И когда его уводили, он все озирался,
Глазом дёргал, ломал испачканные пальцы,
Где же Яська-птичка, Яська-сокровище,
Ведь не может быть, чтобы это все кровь вообще,
Ведь не может быть, чтобы Яськи не было.
И тогда он увидел небо.
А там солнышко, жёлтый круг – это Яська смеется.
“Я, – говорит, – была золотое яичко,
а стала целое солнце,
И теперь сколько ни тянись, не дотянешься до меня,
Не сумеешь поцеловать, не сумеешь обнять,
Не сумеешь руку поднять.
Пусть тебе поперек горла встанут мои непрожитые года,
А я теперь Яська-солнце, свободная навсегда!”.
И тогда тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.
В конце поста - как вы можете помочь.
ДЕВОЧКИ
1. Яська – золотое яичко
Яську дед бил-бил – не разбил,
Баба била-била – не разбила,
Папка бил-бил – не разбил,
Словно Яська золотое яичко в себе хранила.
А мамка не била, мамочка гладила по голове,
Мама говорила, что будет все хорошо.
Яська была золотое яичко, спрятанное в траве:
Кто-то увидел и бьет, а кто-то мимо прошел.
А когда хоронили маму, земля о крышку гроба стучала,
Яська нисколько не плакала, а только молчала,
А потом убежала все начинать сначала.
Катится по миру Яська, золотое яичко,
Хиппушка да гитаристка, птиченька-невеличка,
Феньками звенит да поет,
И никто ее больше не бьет.
А как замуж пошла, так плясали три дня,
Кто же Яську-птичку не хочет обнять?
А говорила мама, что будет ей кто-нибудь рад!
А говорила, что такое сокровище разглядят,
И возьмут на ручки, и отстранят от дел.
И он разглядел.
Бил он Яську, бил, – не разбил.
Бил он Яську, бил, – не разбил.
Яська, золотое яичко, лежит на пороге.
“Нет у меня сил, мама, для новой дороги,
Нет у меня сил, и нечего дать ему,
Любимому моему, суженому,
Чтобы было радостно, как вначале,
Чтобы не били и не кричали,
Почему меня нужно бить, я же добрая, мама, я ласковая,
Почему я вообще такая идиотская сказка?”.
А он приходит и бьет Яську, бьет, да не разобьет.
Бьет ее, бьет, да не разобьет.
Он ее убивает, а она живая.
Приходил участковый Пал Михалыч, вздыхал. Яська чаем его поила.
Приходила соседка баб Люба, ругалась, чего, мол, живёшь с постылым.
Яська так говорила:
“Баба Люба, да какой же он мне постылый, он же мне начало, и конец, и мерило,
Вот я с ним поругалась, а вот помирилась,
Вот такую мне Боженька дал и ношу, и милость,
Чтобы я, Яська, золотое яичко, раскрылась,
И стала сокровище самое лучшее в мире”.
И уходила баб Люба в свою квартиру,
И вздыхала, и качала она головою.
А Яська дверь за ней закроет, да воет, воет.
А из золотых яичек сокровища не получаются.
А выходит только обычная яичница,
И лежит Яська, словно яичко всмятку,
Только разметались волосы золотые
По красному полу, кровавому беспорядку,
Словно скорлупка осталась, а Яськи тут нет впервые.
И когда его уводили, он все озирался,
Глазом дёргал, ломал испачканные пальцы,
Где же Яська-птичка, Яська-сокровище,
Ведь не может быть, чтобы это все кровь вообще,
Ведь не может быть, чтобы Яськи не было.
И тогда он увидел небо.
А там солнышко, жёлтый круг – это Яська смеется.
“Я, – говорит, – была золотое яичко,
а стала целое солнце,
И теперь сколько ни тянись, не дотянешься до меня,
Не сумеешь поцеловать, не сумеешь обнять,
Не сумеешь руку поднять.
Пусть тебе поперек горла встанут мои непрожитые года,
А я теперь Яська-солнце, свободная навсегда!”.
И тогда тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.
2. Чудовища
Он говорит: в шкафах не живут чудовища.
Кира об этом знает давно еще.
Чудовище – это не взгляд из шкафа, не шорохи за окном,
Не те, кто скребется ночью из ванной, не те, кто просятся в дом,
Не те, кто тянет руки к босым ногам, когда бежишь на кровать.
Чудовище – это он.
И он выходит искать.
Кира слышит, как плачет на кухне мать.
Кира давно не плачет. Взгляд ее отрешен, Кира – вода в колодце,
Вода, вода.
Так до нее не добраться ему никогда.
Только сердце бьется.
К десяти годам понимаешь кое-какие вещи,
Становишься шаман в междумирье,
Становишься старый, страшный и вещий,
Призраком скользишь по квартире.
Потому что мама не умеет спасти,
Потому что он – конец и начало пути,
альфа боли и он же – ее омега.
Кира скользит мимо елок и первого снега,
Еле видимая, канет во тьму,
Раз за разом возвращаясь домой, к нему.
Ночью Кира откроет шкаф.
Откроет дверь темной ванной.
Откроет входную дверь.
Кира говорит: «Я тебя не боюсь,
Мне плевать, что ты за чудовище, что за зверь.
Просто если никто не заступится за меня –
Будь со мной.
Мне обещали, что будут хранить меня, но не хранят
Ни мама, ни боженька, ни домовой».
Он храпит в соседней комнате, простынь мнется.
Кира сидит у стены.
Кира вода, вода, вода в глубоком колодце.
3. Как тетка Любка к морю ходила
…а потом она говорила:
– так и жила.
мой-то пил, вот и я пила,
поколачивал, бывало, крепко, такая выпала доля,
ну и что, обычные же дела,
как у всех в нашей скорбной земной юдоли.
а теперь вот выдали два крыла.
и не в крыльях, конечно, дело,
а что стало так удивительно, невероятно, светло,
когда я шагнула из потрепанного тела
и вышла через невымытое стекло
в наш весенний, размытый дворик,
и подумала вдруг,
что я никогда не видела море.
понимаешь, никогда не видела море,
вообще никогда не видела море!
(господи, какие же мы смертные, хрупкие чуваки,
как наши души неприколочены и легки).
и вот она говорит:
– и тогда я вернулась в тело,
с печенью больной, с лиловыми синяками,
с селезенкой разбитой, и встала с кровати, на стульчик села,
и пошла своими ногами.
и так я шла, и мужика-то своего позабыла,
дни и ночи шла я, потрепанная кобыла,
то ли живая, то ли уже неживая,
шла по трассам, по указателям, шла на юг,
ни о чем на свете больше не переживая,
шла и несла на ручках мечту свою.
и дошла я до самого синего моря,
и села у этого синего моря,
и заплакала я у синего моря.
а потом уже встала, оставила тело
и прямо на небушко улетела.
и вот она так говорит, говорит,
и белым светом горит,
и нет у ней больше ни синяков, ни обид,
только синее море за ней, только синее море,
и такое оно большое, доброе и немое,
и у него ни конца, ни края,
и никто как будто никогда на свете не умирает.
***
когда они умирают,
они все становятся маленькими.
все эти битые-перебитые бабы в валенках,
все эти тетки со сломанными ребрами,
до конца остававшиеся слабыми, добрыми,
любившими своих алкоголиков.
когда они умирают – с синими следами на горле,
с переломанными костями, отбитыми почками,
они становятся маленькими любимыми дочками.
маленькими девочками, золотыми цветочками.
ходят они в варежках на резинке,
в цветастых косынках,
самые маленькие и любимые,
ходят по теплому саду,
и Господь ведет их за ручку,
и никогда он теперь их не бросит и будет рядом,
и погладит по голове, и даст конфету-шипучку.
____
Итак, собственно. Я плотно взаимодействую с
Фонд помощи жертвам насилия «Птицы». Этот кризисный центр оказывает психологическую, правовую и другую помощь людям, попавшим в непростую жизненную ситуацию. Обращения принимаются в сообщество и Whatsapp: +7(967)967–39–29. Есть шелтер, есть психологи, есть юристы.
Можно распространить эту информацию.
Можно помочь кризисному центру (в частности, туда постоянно нужны волонтеры).
Не проходите мимо, в общем.
Он говорит: в шкафах не живут чудовища.
Кира об этом знает давно еще.
Чудовище – это не взгляд из шкафа, не шорохи за окном,
Не те, кто скребется ночью из ванной, не те, кто просятся в дом,
Не те, кто тянет руки к босым ногам, когда бежишь на кровать.
Чудовище – это он.
И он выходит искать.
Кира слышит, как плачет на кухне мать.
Кира давно не плачет. Взгляд ее отрешен, Кира – вода в колодце,
Вода, вода.
Так до нее не добраться ему никогда.
Только сердце бьется.
К десяти годам понимаешь кое-какие вещи,
Становишься шаман в междумирье,
Становишься старый, страшный и вещий,
Призраком скользишь по квартире.
Потому что мама не умеет спасти,
Потому что он – конец и начало пути,
альфа боли и он же – ее омега.
Кира скользит мимо елок и первого снега,
Еле видимая, канет во тьму,
Раз за разом возвращаясь домой, к нему.
Ночью Кира откроет шкаф.
Откроет дверь темной ванной.
Откроет входную дверь.
Кира говорит: «Я тебя не боюсь,
Мне плевать, что ты за чудовище, что за зверь.
Просто если никто не заступится за меня –
Будь со мной.
Мне обещали, что будут хранить меня, но не хранят
Ни мама, ни боженька, ни домовой».
Он храпит в соседней комнате, простынь мнется.
Кира сидит у стены.
Кира вода, вода, вода в глубоком колодце.
3. Как тетка Любка к морю ходила
…а потом она говорила:
– так и жила.
мой-то пил, вот и я пила,
поколачивал, бывало, крепко, такая выпала доля,
ну и что, обычные же дела,
как у всех в нашей скорбной земной юдоли.
а теперь вот выдали два крыла.
и не в крыльях, конечно, дело,
а что стало так удивительно, невероятно, светло,
когда я шагнула из потрепанного тела
и вышла через невымытое стекло
в наш весенний, размытый дворик,
и подумала вдруг,
что я никогда не видела море.
понимаешь, никогда не видела море,
вообще никогда не видела море!
(господи, какие же мы смертные, хрупкие чуваки,
как наши души неприколочены и легки).
и вот она говорит:
– и тогда я вернулась в тело,
с печенью больной, с лиловыми синяками,
с селезенкой разбитой, и встала с кровати, на стульчик села,
и пошла своими ногами.
и так я шла, и мужика-то своего позабыла,
дни и ночи шла я, потрепанная кобыла,
то ли живая, то ли уже неживая,
шла по трассам, по указателям, шла на юг,
ни о чем на свете больше не переживая,
шла и несла на ручках мечту свою.
и дошла я до самого синего моря,
и села у этого синего моря,
и заплакала я у синего моря.
а потом уже встала, оставила тело
и прямо на небушко улетела.
и вот она так говорит, говорит,
и белым светом горит,
и нет у ней больше ни синяков, ни обид,
только синее море за ней, только синее море,
и такое оно большое, доброе и немое,
и у него ни конца, ни края,
и никто как будто никогда на свете не умирает.
***
когда они умирают,
они все становятся маленькими.
все эти битые-перебитые бабы в валенках,
все эти тетки со сломанными ребрами,
до конца остававшиеся слабыми, добрыми,
любившими своих алкоголиков.
когда они умирают – с синими следами на горле,
с переломанными костями, отбитыми почками,
они становятся маленькими любимыми дочками.
маленькими девочками, золотыми цветочками.
ходят они в варежках на резинке,
в цветастых косынках,
самые маленькие и любимые,
ходят по теплому саду,
и Господь ведет их за ручку,
и никогда он теперь их не бросит и будет рядом,
и погладит по голове, и даст конфету-шипучку.
____
Итак, собственно. Я плотно взаимодействую с
Фонд помощи жертвам насилия «Птицы». Этот кризисный центр оказывает психологическую, правовую и другую помощь людям, попавшим в непростую жизненную ситуацию. Обращения принимаются в сообщество и Whatsapp: +7(967)967–39–29. Есть шелтер, есть психологи, есть юристы.
Можно распространить эту информацию.
Можно помочь кризисному центру (в частности, туда постоянно нужны волонтеры).
Не проходите мимо, в общем.