Я опять на Донбассе...


Если же говорить о судьбе поколения,
То исключительно матом.
В две тыщи десятом
Наебенились пивом на ступеньках театра.
В четырнадцатом стал солдатом.
Надо же, такой распиздяй, и в кадрах.
В две тыщи двадцатом
Звонит и смеется, собираю, мол, на протез,
Был героем, в самое пекло лез,
От повышений отказывался гордо.
Что-то взорвал, почти успешно удрал,
Потом командиру повесили орден,
А ему, конечно же, нихера.

Скоро будет стыдно, если ты никого не убил.
Дворник Фарид улыбается, двор метёт,
Дядя Фарид воевал за наших, но больше его не ебет,
А то бы Фарид уже полковником был.

А я-то что, я рыжая бессмысленная херня,
С никоном и блокнотом, без пулемета. Сдохну.
И поскольку эпоха свершений, то вычеркните меня,
не моя эпоха, и похуй.

Я зато фиксирую, как ворочается страна,
И придавленных - записываю имена.

На любимом мною ресурсе "Православие и мир" вышло большое интервью со мной - о войне, любви и поэзии.

https://www.pravmir.ru/ya-ne-vernulas-s-vojny-poet-anna-dolgareva-o-donbasse-lyubvi-i-horoshih-stihah/?fbclid=IwAR2zuYg4_iH-IhJMawWsxiocJIBs6iKnzYZxuQ_dubT4W-jx_Nv6c9-7Rmw

Время закупать крупы, спички и соль,
Набирать номера тех, кому не звонил годами.
«Мойте руки и нос», - это я отправила маме,
Но границы уже закрыты, так что изволь
Беспокоиться молча, без паники. Паника – это враг.
Такая настала весна, что хоть падай, хоть стой.
Думали ли, что доживем до такой?
Думали, ясен хрен. Знали, что будет так.

Это все хранилось в генах бабушки из Ленинграда,
Дедушки, пережившего послевоенный голод.
На каждом застолье ломился стол, чтоб не было голо,
Словно в последний раз собрались и рады.

В школах учили собирать автоматы, оказывать первую помощь.
Олег сказал, что выживут молодые и сильные.
Над прочими вырастут мать-и-мачеха, пролески синие.
Носи свою маску. Мой руки. Ешь витаминный овощ.

Через месяц начнут цвести абрикосы, чуть позже – вишни,
От дикого винограда станут дома лохматы.
И помни: умение выстрелить из автомата
Никогда не бывает лишним.

Когда разъединили города,
Я вспомнила, как говорила: да,
Меня не надо провожать на поезд.
И петроградский ветер был напорист,
И от него дрожали провода.

И, показав проводнику билет,
Легла на полку. Выключили свет.
Все было полупьяным, нереальным,
Любовь моя в толчках артериальных
Хранила от болезней и от бед.

Когда пришло дыхание чумы,
Мне стало страшно от того, что мы
Недели не могли прожить без ссоры,
Не целовались вместо разговора,
Не падали в постель, глухонемы.

А больше страха не было и нет.
Уж нам ли, русским, не привыкнуть к краху
Систем, законов, правил, Росгосстраха.
Увидимся, когда настанет свет.

Солнечные лучи пахнут летом, мятой,
Неизбывным, непреходящим детством.
Я люблю тебя, словно прострелена из автомата,
И от этого никуда не деться.

Словно стискиваю в ладонях горячие травы,
И сок на руках моих пахнет остро.
Я люблю тебя, словно имею на это право.
Словно есть только мы и необитаемый остров.

Я люблю тебя, и от этого стала легкой и полузрячей.
Дай мне руку, чтоб не унес меня ветер,
Он крепчает, он завывает, сухой, горячий,
Он уносит туда, где все потерянные на свете.

Друзья, пока не кончится карантин - я каждый вечер, в 20:00 буду вести прямые поэтические стримы в своем паблике вконтакте: https://vk.com/lemert Да, я реально каждый вечер сижу там и по часу читаю стихи, общаясь с читателями. Если это сделает ваш карантин интереснее и веселее - приходите в любой день в восемь часов. Да хоть в каждый!

Вот как выглядят такие стримы (запись позавчерашнего): https://youtu.be/d3lqprHrjpU

Записала стихотворение

Как много времени, - мы думали, когда
оно текло, как виски из стакана,
и вытекло. И разделили страны,
районы, области и города.

А ведь могли бы, за руки держась,
Не расставаться никогда на свете,
но верили бесхитростно, как дети,
не знающие смерти: этот джаз

не кончится, у жизни нет конца.
Неспешно шли, на набережной птицы
взлетали – и куда тут торопиться.
Еще успеет голубь из птенца

Стать взрослым, и, допустим, через год
мы будем сыпать крошки на ступени,
мы будем вечно счастливы, как пенье
на клиросе на Пасху не пройдет.

Но наступила темнота – а мы
друг друга взять за руки не успели,
поодиночке в обездоленном апреле
наощупь движемся, поем среди чумы.

Но голубь вырастет. Послушай, да постой:
большой такой, доверчивый и сизый,
он прилетит на краешек карниза
той комнаты, где будем мы с тобой.

И мы, что времени постигнуть не могли,
пойдем, когда откроются границы,
куда глядят глаза, где шевелится
трава под ветром до краев земли.

Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы.

Только вот это мы носим в себе, Юра,
смотри, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.

Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.

И еще, когда будешь падать –
не бойся падать

Я хожу, как привидение длинношеее,
Нежеланный гость любому хозяину.
Ты пошли мне, Господи, утешение -
Птицу с аквамариновыми глазами.

Чтобы она среди хлябей весны московской
Села на ветку и чудное что-то запела,
Не на птичьем, не на русском, ни на каковском,
Просто чтобы песня лилась белая,

Словно свет фаворский, для смертника искупление,
И становилось, как будто всех нас простили,
И полюбили, и любовь неподвластна тлену, и
В каждом из нас только свет, никакой гнили.

Глупая я выросла у Тебя, Господи, все мне мается да мутится,
Все на пути у меня болота темные, отравленные колодца.
Но я хожу, запрокинув голову, ищу эту птицу,
Сердце мое большое, тяжёлое бьётся.

Бабушка, говорит, мой самолетик летит прямо за облака.
Бабушка, не расстраивайся, я построю новый.
И мои солдатики пойдут за командиром полка
И устроят мир во всем мире, даю тебе слово.

Солдатики двигаются по кухне, захватывают табурет.
Бабушка улыбается: «Дай пройду, налью тебе суп».
Пехотинец падает, его кладут на лафет,
Везут в коробку под пение труб.

Бабушка, я вырос, смотри, я лечу, лечу,
Бабушка, ты не смотришь, раскрывается парашют.
Бабушка пишет письма, ходит к врачу.
Просит: «Когда летаешь – поберегись, прошу».

Я учу студентов, бабушка, но меня преследуют сны,
И я собираю солдатиков, самолеты и корабли.
Однажды в разгар какой-нибудь страшной войны
Мы с ними пойдем в атаку, как дома на кухне шли.

Бабушка, ты не смотришь, не слышишь, падает на пол кувшин.
Я вырос и стал почти взрослый, пускай же и будет так.
Бабушка, у меня непременно появится сын.
Я его научу летать.

Ворона на ветке говорит «кар».
Моя френдесса не хочет qr-
Код, ибо это чертова метка.
Я выпиваю, но редко.

Во всем виноват Путин и большевики.
В Нью-Йорк надо ввести наши полки.
Собянин – герой России. Собянин – мудак.
Я перехожу на коньяк.

Зулейха открыла глаза. Зулейха идет в твой дом.
Пандемия. Власти скрывают. Мы все умрем.
Церкви закрыли дьявол, Госдеп и Путин.
Выбираем версии, вертим-крутим.

Я сегодня вышла на улицу. Там весна.
Я до магазина прокралась одна.
Я купила восемь бутылок вина.
Никакая пандемия мне не страшна.

А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется, и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.

И плачет, сильно-пресильно плачет.

Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?

Я не знаю, за что меня можно любить
и можно ли любить вообще.
Но лишенный сомнений, тревог и обид
колокольный звон над Москвой летит,
словно камень, раскрученный на праще.

И взрезает землю снизу стрела
ландыша, который будет цвести,
несмотря на нашу суету и дела,
и на то, что тень на Москву легла,
и я говорю: прости.

Извини, что не верила, говорю,
а Ты-то меня все равно любил.
Колокольный звон уходит в зарю,
птица галка скачет по пустырю,
солнце выплевывает крокодил.

Этот звон летит по пустой Москве,
зараженным кварталам ее,
в каждый двор заходит, в каждую дверь,
по квартирам, палатам, - и в голове
Утешальную песню поёт.

В моей комнате
Не слышно ни вздоха, ни звука.
Короче, рассказываю.
История из фейсбука.
Вроде, ребенок спрашивал,
Вылупятся ли цыплята из магазинных яиц.
В моей комнате
Слишком много лиц,
Но они расплываются, стоит протянуть руку.
Так вот, та самая история из фейсбука.
Папа не оплошал,
Папа пошел и купил цыплят.
Типа вылупились.
Что будет с курами – об этом пока молчат.
Надо полагать, утилизируют.
В суп, второе или салат.
В моей комнате
Все больше и больше тех, кто молчит.
Я говорю: ну чего вам надо, вот, блин, ключи,
Идите, пожалуйста, у меня жизнь едва началась.
Проходит час.
И еще час.
Молчание. Бессмысленная круговерть.
Так вот, касательно той истории.
Она, конечно, про смерть.
Про то, что ее вообще не бывает,
Про то, что очнется даже сухая трава, и
Многие клеймили папу.
Мол, детям надо бы знать.
Мол, о смерти с детства должны рассказать и отец, и мать.
Чтобы ребенок не прятался, не закрывал глаза.
Чтобы знал, что бабушка умерла, а не уехала за
Горы и реки.
Так вот, я сижу в темной комнате, полной мертвых.
И со всей ответственностью заявляю:
Идите к черту.
Мне тридцать лет. Мне уже даже больше лет.
Я хочу, чтобы меня взяли на ручки и сказали: «привет,
Смерти не бывает и не будет совсем никогда.
Засыпай, моя маленькая, пусть тебе снится звезда
И далекие реки, за которые все ушли –
Бабушка,
Лешка,
Котенок Локи –
За край земли».
И я свернусь в клубочек и не буду смеяться.
И в холодильнике
Начнут трескаться
Магазинные яйца.

Семь лет.
Я любила читать, и мне было семь,
И я ничего не боялась совсем,
Кроме как жить в любви и семье, как мать.
Говорю же, я любила читать.
Я мечтала, что буду независимая и роковая.
Как Миледи. И неважно, что та живая
Оставалась недолго.
Я хотела боли и славы, а не конфеты под ёлкой.
Мать учила меня убирать за собой,
В Бога верить,
Самостоятельно различать, где у свитера перед.
Понимаю, в это сложно поверить,
Но я, малолетка, мечтала:
Пусть будут поезда, переезды, шпалы,
Много любви и славы.
Вы не поверите - но, тем не менее, вы неправы.
.
Я лежала в кровати, не умея заснуть
И формулировала суть:
Пусть, говорила я, я стану известна,
Пусть легендарна.
Я умею быть благодарной:
Забирай себе мое счастье, любовь, как у мамы,
Пусть я буду иной, пусть буду злой и упрямой,
Пусть моя жизнь будет полна непокоя.

Я не знаю, что это было такое.

Но в августе мне тридцать два.
И сбылись, сбылись эти все слова.
Я качусь по жизни звенящим грошом медным,
И думаю вот что: несовершеннолетним,
Наверное, душу запрещено продавать?

Теперь-то я бы согласилась, как мать,
Мясо тушить, супы варить на плите,
Но что тогда были слова - те?

Господи, слушай.
Я ведь не продала душу?
Я ведь не продала душу?!

И приходят они из желтого невыносимого света,
Открывают тушенку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.

И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зеленой.

И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло, и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло, и сыто, и пьяно.

И подсаживается к ним пацан, молодой, четвертым,
и неуставные сапоги у него, и форма потертая,
птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили».

Если честно, то я всю жизнь была слабаком.
Точнее, слабачкой.
Я была нервный ком
любви и боли,
Гребаной Хатико,
Верной собачкой.

Да, очевидно, что я была
Дикий виноград, растение без ствола,
Человек-стихи. Человек-слова.
Спросишь, чему научилась?
Я научилась переставать.

Раз.
Семь пролетов вниз по ступеням.
Два.
Во дворе Петроградки под снегом весенним.
Три.
Под солнцем – и до вокзала.
Я все сказала.
Я все сказала.

Завтра у меня вырастут когти, зубы и крылья,
Я стану невиданная горгулья,
Живой дракон, обернувшийся былью,
Улыбка акулья.

Завтра я взмою в небо, чешуйки серебряные звенят.
Все дороги откроются для меня.

Держись от меня подальше.
Держись от меня подальше.
Я не из тех, кто приносит счастье.
Я из тех, кто кромсает на части
И приносит смерть.
Не трогай меня даже.

Я приношу смерть.
Доказано матиндукцией.
Хватит ссориться, и мириться, и дуться.
Можно не верить в мистику.
Это вполне доказано, смотри статистику.

Весна, зеленеют листья рябины.
Лучше думать, что я тебя не любила.
Выхожу на улицы Петроградки.
У меня разряженный телефон, привкус во рту гадкий.
Трубку никто не берёт даже.
Держись от меня подальше.
Держись от меня подальше.

Чем я хотела закончить? Да тем, что поздно.
Я тебя не пущу. Даже когда поезд
Меня уносит, и я вырубаюсь в снотворном трипе.
Как ты? Флиртуешь с какой-нибудь девочкой? Выпил?
Я закинусь снотворным, я вырубаюсь, я не вещун.
Я просто тебя не пущу.

Лучше бы ты держался подальше.
Сразу.
Я - передоз угарного газа.
Я смерть, что поймала тебя. Я поезд,
Несущийся вдаль.
Расставаться - поздно.

1.05.2020