Вот так срастаются теплицы
Так город белесой корочкой
Вбирает на себя героя
Повествования его границы
И неуклюжей полочкой
Как стражник непростого горя
Нам кажется совсем уже истлевшим
Та линия ароматного кроя
Спит в засаде укутана шелестом
Спит

52.

Пальма потекла. Я слышу цоканье ее коготков по брусчатке, в проемах забора ловлю картинки ее серой с подпалинами шерсти, вижу ее повсюду. Ей не мешает ни дождь, ни кусты малины, ни трусы, надетые на нее хозяевами, ни сумерки. Чем тише ночь, чем тусклее фонари, тем невыносимее смотреть, как стынут дворы. Вид пищи мне противен, я не подхожу к тарелке второй день, язык постоянно сохнет, Пальма течет, я чувствую в воздухе капли ее крови. Свет в окне гаснет, одетый по обыкновению в вымятые до невозможности тапки выходит хромой хозяин и отстегивает меня с цепи, я утыкаюсь в его руку, медленно вдыхаю этот самый свежий из всех возможных запахов, я ждал эту секунду так долго, я чувствую свои лапы, шею. - Шкура ты, шкура, - он гладит меня прямо по рту, - что ты не ешь ничего? На лице его снова Пальма, дверь хлопает, я бегу по всему нашему двору, ложусь на траву, вскакиваю, сбегаю ниже к колодцам, ложусь на их железо, смотрю в хозяйские окна, движения нет, и новые ее ласки бросают меня к сырой земле у забора, я рою свою самую любимую яму, когти мнут суглинок, я представляю, что нюхаю ее под хвостом, всю ее мягкость, ее сложенные уши, запах ушей, складки рта, раздутые ноздри. Сил не хватает надолго, я снова ложусь, вскакиваю, ложусь, лижу выступившую на травинках росу. Я очнулся, когда рассвет уже поблекнул на тихих камешках дороги. Хозяин вывел меня в поле, шел на поводке возле его колена, с утром растаяла и Пальма, он кормил меня с руки, я глотал с жадностью эти угли вареного мяса, бодался и ел, потом вдыхал все листья, ожоги, осколки и когда-то бывших людей. Ночь стерлась на миг, а потом ко мне вернулась нежность, скорость и паника. Вообще она красивая, я видел ее дважды, она пожимала ушами, я напрягался всем хвостом, нас не растаскивали, мы бегали, высокая и сочная трава била по глазам. Во второй раз мы были на дороге возле дома, я прикусил ее за холку, а она только дрожала. Я чувствовал, как по моим подушкам бегут тысячи крошек песка. Я вспомнил все это, когда в третий раз увидел ее, думать было не нужно, я вырвался к ее опухшей плетке, ушам, опалинам, цокоту ее лап по плитке, ее каплям. Вдали ее хозяин плюнул на дорогу и остановился. Кажется, она испугалась, я повис на ее замке, радость выпала из меня, а они били нас палкой, я стоял в крови суки, которую, кажется, любил.

56.

Тридцать два года это норма
Главный подарок это память знакомого
Тридцать два слова этого стихотворения
Тренировка будет в воскресение
Тридцать два зуба шесть пломб и коронка
И уже ни одного осколка мудрости

57.

Что же допустим
Хрустнут усталости грусти
Сматывали бинты с раскровавленной раны
Движенья твои хулиганы
Движенья твои Александры
Допустим
Нет палочки строчки и трусости
Лишь сдержанны постоянны
Бинтом ли местами
Мы шагнем на проспекты
Движеньями регулярны
Под ранами раны
Под шеями Александры

58. Евгению Чижову

Падали вниз словно
С ветки на ветку
Брысь
Не отходили не поголовно
Не

Чувствую головокружения
Настроен условно на
Настроен на преображенье
Вниз

Падали вы уставали
Книга строчками
Снись
Камешком будто
Расставлен

61.

Люблю, как и все, когда весна попадает на шаг. Когда выходишь в весну. На дюжину минут ветер кутается в твою раскрытую курточку, завтра наверняка пробудится насморк, но сейчас ноздри щекочет самый приятный - свободный - воздух. Зимой 2014-го я также выходил на растекшуюся латвийскую оттепель - да что там: натуральную, нашу, весну - и шагал 3 километра к морю. Свободе нужен собеседник, но там у меня его не было, мое державие привыкало к изоляции, но и ждало главного - дружбы. Неделю назад мы встретились. Я записывал интервью с писателем Чижовым, а он показывал мне "свою" Москву, ту, которая сутулится и прячется в его книжечках. В нынешнем здании Сургутнефтегазбанка я снимал угол в огромной 10-комнатной квартире, - говорил он, - я работал адвокатом по делам несовершенеолетних, меня звали адвокат Террозинни. А где было кафе для глухонемых из Бесконечного праздника? - спросил я. На стыке Страстного и Петровки, где сейчас стоит памятник Высоцкому, там всегда можно было купить наркотики. Мне кажется, я оказался хорошим собеседником, как раз по весне и ее воздуху, так и вижу, как он выходит на зеленоградскую улицу без названия и вдыхает его, ну, ветер. Погода улыбнулась нам, дождь кончился, небо побледнело и почти проявило несильное солнце, под ногами хрустели крошки льда. Я рассказал ему о Балтийском море. Таллеб называет случай черным лебедем, случай не оправдывает систему, а настраивает ее на послушание. В общем, говорит он, это самый важный экономический фактор. Возможно, так оно и есть, но культура кормится случаем и лишь слегка послушанием. Первый роман Чижова - Темное прошлое человека будущего - весь рожден из случая. Он и доказывает случай - это язык. Я говорю об этом, но мой собеседник не согласен. Почти все мои интерпретации не угадывают ни частицы правды. Сколько тебе лет? - спрашивает писатель Чижов. Лапы Севера зажимают мой рот. Из Москвы мы спускаемся в подпол, теряемся за спинами вагонов, желваками движущихся лестниц и протоптанных станций метрополитена мартовской Москвы.

60.

Расстояния как и люди сматывают перспективу
Открывается окно распахивает середину
Расходы
Обстоятельств льдину
Не в коня гриву не меня в спину

63.

Вы уже не птица
Вы подбородок
Нужно раньше ложиться
На ночь меньше сахара и зодак

Я даже не вижу ее лица
Повязка движение бровей ее маленький стул
Живая надкостница и
Кажется розовый абажур

В кабинете тихо
За кабинетом дождь
Жизнь запутывала следы
Как зимой зайчиха

К ноябрю все рыбы покинули наши пески. Море готовилось к самому лучшему своему времени. Зима забирала последних птиц к югу, на пустырях не оставалось людей, только подъезды по-прежнему отогревали город от усиливающихся ветров. Я приходил сюда ежедневно, работы не было, а новая так и не находилась. Кожа стонала от одежды и лишь волны могли успокоить ее. У камня поселилась мышка. На батарее я сушил сухари из хлеба, который удавалось утащить из столовой, и подкармливал ее. Ей предстояла сложная зимовка, воды подступали к ее хрупкому убежищу совсем близко, но не трогали его. Я понял, что судьба моя выглядит также.

Книги совершенно не читались. Я досадовал на себя, хотел зарыться в груды букв, историй, переживаний. Наверное, я жаждал влюбленности, безответной и сильной. Скрыться за чужое, за нового человека, не думать о себе, ни сожалеть, ни радоваться, только лишь быть учеником этой влюбленности, убирать цветы с могил, подметать дорожки. Служить. Кроме прибрежной мыши, кандидатов вокруг не было, книг тоже. Так я открыл для себя доисторическую живопись, я рассматривал альбомы с фотографиями, рисунками людей, память о которых стёрлась, выпылилась, заглохла, представлял их страдания, теплый очаг, разрушения и неуправляемые стихии. Мы все живем в усталости от времени, в глупом повторении уже прожитого и потому не нового. Человеческий опыт не уникален, повторение глупо, я стал понимать схимников, пытавшихся учиться у деревьев. Ученичество - единственно возможная романтика. Я нашел себе прибежище у камня, отгородил расстояние до моря, принес доски выложил пол моего нового жилища. Вечерами, когда вода затихала, я слушал движение подземных червей. Я стал учиться у мыши.

веткой ли по морозному стеклу, но лучше палкой, это искусство выбора, искусство не приглашать, а расхаживать, размахивать, расставлять, разматывать, ухаживать, стелить, брить, это лишь способ тобой говорить

это вам
это карман

написал для подкаста Проветримся хокку. конечно, накосячил со слогами ну и вообще, но все же приведу его здесь, потому что.

пух оторвался от облака
белым магнитом мой взгляд остановлен
счастлив буду пропустить свою остановку

66.

Юности выдумки верные знаки:
Оскал собственной кухни
Сорока с трудом обживает фонарь

67.

Что же это такое
То ли горб вырос то ли поклон
Памяти ку́зница
Улица
Сон

Что же это такое
Родименькое родное
Роса на лице
То ли камень на ножницы
Или влага
Или

Сердце делю на остатки
Не слушается бумага
Что же это такое
Новое озорное

68.

Выбилось смирное. Обдумывая детали, есть причина не доходить до конца. На мокром асфальте вырезали горловину, чтобы не было лужи. Стираются пустыри, расстраиваются наличники. Из горла все еще высыпаются ненужные капли. А я думал, выздоровел. Думал о хорошем. Фуфайка липнет к спине, не отбежишь. Не прикроешься. Люблю, когда помещение ловит начало ночи, за окном еще светло и грустно, но дом все опережает, даже собственную судьбу, поэтому дома быть трудно, всегда знаешь, чем все закончится. На подоконнике разложены случайные вещи, емкости, яблоки, вазы, мензурки, остатки хлеба на завтра, чашки, одна их сторона светлая, другая, та, что смотрит внутрь, темная. В эти моменты нужно жать на клавиши фоно или расчески-ионики, не ради музыки, а ради той пружины, что издаёт звук, только в опережении мы можем приблизить к себе значение почти любого движения. Например, взмах крыла. Инстинкт - это звук. Поэтому птицы поют. Нет никаких чашек на подоконнике. Дом все видит наперед. Мне нравится скрип клавиши, похрустывание пыли в зазорах, бег ресницы, дорога неожиданной слезы, которая говорит мне, что жизнь совершилась.

Я сидел напротив художника И. Мы почти не разговаривали, скорее, я следил за его работой. Все время хотелось научиться рисовать, поступить в Суриковку, я с радостью поддерживал разговоры о художниках, тусовался на худграфе, когда учился в институте, даже позировал пару раз. Я чувствовал себя уютно в комнатке И., которую он решил назвать мастерской. Уже 20 лет он рисовал небо. Как будто вчера начал, но небо ему никак не давалось, как любой неудачник, он зациклился, и я его хорошо понимал. Уже 20 лет я пишу роман, который мне не очень даётся. Время не властно над нами, сперва ты думаешь, что что-то упускаешь, думаешь, что процесс течет мимо тебя, хочется же отклика, но спустя три года это проходит, ты остаёшься один раз один с небом, как художник И. Мой дед был художником, знаменитым даже, если вы коллекционируете марки, то наверняка у вас есть много его работ, еще он рисовал гербы малым городам, а также в конце жизни царя Николая Второго на коне. Говорили, что мы какие-то родственники царю, прабабка всю жизнь пряталась от советской власти, меняла фамилию. В общем, этот дед-художник, его звали Герман, разрыл всю историю, а после уничтожил все документы, так никому ничего особенно и не рассказав. Я помню эту картину с Николаем, здоровая, метра два высотой, и жест царя, похожий на жест Пожарского, надо сказать, что на царя он вообще не был похож. Возле одного из двух центральных переездов Ногинска есть дом, вы его сразу узнаете, у него выложенный камнями забор, такой не перепутаешь. Там жил художник, но умер. Я был у него дважды, картины его мне не очень нравились, но говорят, что однажды почти все его картины купил Березовский. Картины фэнтезийные, с драконами и так далее, странно даже, что Березовский такое купил. Классный дом. Сейчас пустой, я мечтаю его купить, когда напишу роман и получу деньги. Впрочем, этому идет 20-й год, поэтому мечта вряд ли исполнится. Я говорю художнику И., что раз небо не получается, то надо заменить небо фигурами, которые ему удаются лучше. Но он отвергает эту идею. Еще бы, самое глупое будет сдаться, не покорив небо. Это свойство металла, говорил мне механик, который костоправит машины. Ланжеронная часть редко поддается сразу, нужна нагрузка и время. Я думаю, какую нагрузку нужно мне дать, чтобы написать роман и сколько для этого нужно времени. Я даже начал думать, что смерть - это лучший роман. Как у деда, не закончил царя, документы из архивов выдрал, умер. Сюжет? О! - кричу я словами полотера из "Я шагаю по Москве". Но странный сюжет. Тогда я понял, что роман - это пересказ, иначе говоря, нечто ситуативное, я начал разговаривать со всеми и делать роман в комментариях. Но потерпел неудачу. Разговор - недостаточная нагрузка. В таком случае нужно идти физикой до конца, я подумал, что роман должен иметь вполне физическое выражение, эквивалент. Сейчас я думаю, что любая слеза - это роман, я стал их коллекционировать, как настоящий сентименталист, я стал смотреть на слезы и изучать их. Слеза - это небо, говорю я художнику И. Но он молчит, небо его съело целиком. Я один в комнате. Пово́ю немного, закрою окно, подумал я. И.

По четвергам мы с отцом ходили к старой железной дороге рубить рельсы. Я придерживал концы нитей, а он аккуратно отрезал небольшой брусок. Мы клали его в брезентовую сумку и возвращались домой, и мама осторожно терла его на алюминиевой терке, превращая в мягкую кудрявую стружку, которую мы с братом ели деревянными ложками. После невзыскательной трапезы я во весь дух бежал к двадцати пяти синим ступеням смотреть, как танцует Саша. Я пробирался сквозь черешневый лес, спускался по чайному склону к солнечной площадке из герлитового стекла, где и должна была она появится в тот самый миг, когда золотой луч касался трех желтых астр, вечно цветущих в яркой нефритовой витрине мерзлого озера.

(в этот день 14 лет назад)

Сердце было застегнуто в ее сапожок. Закручено шнурками моего ботинка, несильно, но так, чтобы не развязывалось. Редкое солнышко обернулось портянкой снега, затиралось новыми днями зимы. Хвастаюсь фонарями моей улицы. Хвастаюсь приобретениями: этой ночью, этим днём, минутой напротив вас и тем, что видел, как растаял ноготок в волосах.

Люблю когда громкость можно крутить пальцами. Люблю засохшие цветы под страницами книги. Люблю смотреть на ресницы. Когда глаз похож на сундучок. Люблю новые слова и старые тоже. Люблю вечер. И утро. Люблю, что я не Денис Драгунский. Люблю случайную рифму. Люблю, когда ссылаются друг на друга.

Прошлая ночь заключала в себе окружность. Грусть ложилась на горло, как подвижными пальцами аккорды на гриф гитары. Вверх. Вниз. Слева направо. Мелодия окрика. Как будто нездешняя оказия проявила твое лицо на случайно встреченном стекле. Снег был такой плотный, что на него можно было облокотиться. И ждать. И верить. Закройте меня в свой сундучок. Это гордость. Ей всегда рукоплещет толпа.